Читать книгу - "На круги своя. Повесть и рассказы - Александр Федорович Тебеньков"

развеиваются – особенно прошлого – стоит подойти к ним вплотную. И лишь тогда понимаешь, что все это долгое время ты любил только их – миражные, призрачные воспоминания, любил сами воспоминания, а не предмет воспоминаний. Тем более не теперешнюю ее: чужую и, в сущности, совсем незнакомую женщину, которую сейчас сжимаешь в объятиях, с каждым мигом испытывая все большую и большую неловкость, переходящую в желание отстраниться…

Она говорила и говорила, а голос ее тихо и плавно обволакивал пугливые, хрупкие шары-воспоминания. Алексей попытался заслонить их, выхватить из потока слов, но они с легким хрустом давились у него в руках. Осколки были острыми, они больно резали руки и, планируя, словно сухие листья, падали вниз, на мокрый, холодный асфальт. Осколков оказалось непонятно много. Их становилось все больше и больше, самых разных – крупных и мелких, едва заметных глазу. Они вспыхивали на лету последний раз всеми былыми красками и гасли, превращаясь в обыкновенные стекляшки.

«Ты прости меня, прощай, – вечно помнить обещай…»

Узор из стекляшек складывался в слова когда-то давно слышанной песенки, и он усмехнулся, горько и бессильно, их претенциозности.

«Вечно!..» Что может быть глупее вечности!.. Как она сказала – «себе дороже»? Он подумал об этом неожиданно трезво и спокойно.

«Ты прости меня, прощай, – долго помнить обещай…»

Все кончилось – и все начиналось. Он хотел вернуться – и вернулся. Но нельзя дважды войти в одну реку – он забыл об этом и поплатился. Закольцованности не получилось, да и не должно было получиться. Получилась спираль, и вот он теперь уже на новом ее витке.

Холодно, как холодно стало…

Холод гнездился повсюду, сковывая мысли и чувства, но Алексей был сейчас почти рад этому. Он понимал, что по-настоящему все еще впереди, что скоро, может, через день, может, через неделю, он не мог знать, когда, но замороженность отпустит, и, как рана после того, как кончается действие наркоза, дадут знать о себе и ее слова, и пустота, оставшаяся вместо не сбереженных шаров-воспоминаний, и его бессилие что-либо изменить в случившемся, и его собственные мысли, его слова, его поступки за весь сегодняшний день… и многое-многое другое, о чем он сейчас не подозревал, да и не мог даже предположить – что же будет это другое. Он чувствовал, что по-настоящему все еще впереди, что впереди – его дом, который он мысленно уже разрушил, что впереди – его работа, на которой он мысленно уже поставил крест. Что впереди – его прежняя жизнь, которую он уже мысленно переопределил и расцветил праздничными флагами, но она все равно будет катиться по раз и теперь уже навсегда проложенным рельсам, и в которой вряд ли уже найдется место для радостных, волшебных шаров-воспоминаний, в которой уже не будет стремления мчаться куда-то, сломя голову, за своей мечтой, как не будет, впрочем, и самой мечты.

Что-то сломалось… и заклинило. В нем самом. На ходу, при разбеге.

Аукнулось – и откликнулось.

Себе – дороже.

Дороже…

Совсем недавно тишина звоном отражалась от этих стен. А теперь пол подрагивает от колес проезжающего мимо трамвая… Ах, нет, в этом городке нет, и никогда не было трамваев. Это что-то другое ритмично бьет и стучит – сильно, упруго. Может быть, даже в нем самом.

Холодно, зябко…

Все.

– А ты знаешь, ту пленку я нечаянно засветил.

– Какую пленку?

– Ну, ту… Помнишь, когда ты уезжала… Фотопленку.

Марина резко отстранилась.

– Ты что?

– Пусти меня! – сдавленным голосом сказала она. – Пусти, не надо! – она встала.

– Мариша! – позвал Алексей. – Мариша!

Она подошла к шкафу, достала из ящика простыню и закуталась в нее.

– Все, Лешенька, все, мой милый! – Она села в кресло и закрыла лицо руками.

– Мариша! – приподнявшись на локте, снова позвал Алексей.

– Все-все-все! – скороговоркой сказала она. – Поднимайся, Леша, садись за стол. Только верхний свет пока не включай.

Она сидела все в той же позе, пока Алексей, стараясь двигаться бесшумно, торопливо одевался.

Он сел на диван и долго смотрел на нее.

– Тебе не холодно? – спросил он. – Ты простудишься.

Она отрицательно качнула головой.

– Я напишу тебе?

– Нет, не надо, – сказала она из-за ладоней немного приглушенно и слегка в нос. – Не надо.

– Ну, я… тогда пошел?

– Да-да. Тебя проводить?

– Спасибо. Я сам.

Он постоял немного перед ней, потом повернулся и пошел к выходу, чутко прислушиваясь к тому, что делалось за спиной. Он вышагивал деревянной походкой, не чувствуя ни ног, ни рук, ни тела, словно внутренний холод сковал заодно и их. Почти у самой двери он зацепился ногой за стул и с грохотом его опрокинул. Быстро обернулся, но Марина даже не пошевелилась. Спрятанные за ладони, глаза ее были наверняка закрыты.

Алексей нагнулся, поднял стул, аккуратно отставил в сторону. Помедлил немного на пороге и вышел в темный коридор, осторожно прикрыв за собой дверь комнаты.

На такси в это время, да еще почти на окраине, он не рассчитывал.

Он дошел до проспекта квартал вверх и здесь почти сразу остановил частника на новом «Москвиче». Не торгуясь, за три рубля доехал до вокзала, и ему повезло, сразу же удалось сесть в проходящий поезд до Москвы. Вместе с билетом Алексей сунул проводнице пятерку, и смышленая тетка проводила его в пустое двухместное купе. Первый раз в своей жизни ему довелось ехать в мягком вагоне.

Он закрыл дверь на щеколдочку, выключил свет и почти до рассвета просидел у темного окна, слушая перестук колес. На редких станциях он откидывался на спинку дивана и прикрывал глаза, а на перегонах бездумно следил за далекими, редкими проплывающими мимо огоньками.

Потом он постелил себе на диване по ходу поезда, лег и спокойно уснул.

Во вторник в кабинете главного инженера состоялась церемония подписания актов приема-передачи техдокументации. Тем же вечером у себя в гостиничном номере он устроил для главного и троих завлабов «отвальный» ужин, а в среду самолет за шесть часов доставил его домой.

…Жизнь продолжалась. Своим чередом прошла весна, за ней настало лето. В этом году время отпусков у Алексея и Татьяны совпало и, оставив детей под присмотром бабушки, они «дикарями» поехали в Пицунду – отдыхать.

Последняя монета

Рассказ

В четверть шестого дверь приоткрылась. Валентин Петрович поднял глаза. Из коридора ему махал Трофимов, инженер соседнего отдела. Валентин Петрович осторожно скосил глаза за начальницу, поднялся и вышел.

– Слушай, Валентин Петрович, ты как сегодня?

– А что?

– Да так… распишем тридцаточку, а?

Весь день на душе было пасмурно, а после обеда снова схватило сердце. И Сердюкова опять придирается. Па графику только на следующей неделе надо сдавать проработанную форму в рабочую группу, а она с утра: «Валентин Петрович, у вас все готово?.. Валентин Петрович, надо бы закончить на этой неделе… Что-то вы, Валентин Петрович, зачастили в коридор. Вроде бы не курите, а по полчаса вас на рабочем месте не бывает…» Все ей объясни, расскажи – где был, что делал… В рай ходил, вот что делал!..

– Ну, так как?

– Да, понимаешь, – замялся Валентин Петрович. – Как-то, понимаешь, не хочется.

– Фу, чудик! Позвони, что задерживаешься, работы по самые уши. Учить тебя, что ли?.. Мы же недолго – шесть секунд.

– А где?

– У Гришки на складе.

– Ну-у, не знаю…

– Давай-давай, что там, – Трофимов стукнул его по плечу. – Нас трое, ты четвертый. Гришка, потом Петр Алексеевич, я и ты. По полкопейки за вист. Ну, я побежал, приходи.

…Пульку закрыли в девятом часу. Гришка-снабженец оказался сегодня на машине, подвез к самому дому, спасибо. Только все равно… Валентин Петрович тоскливо посмотрел на свои окна. Э-эх, опять начнется…

Он прерывисто вздохнул, сплюнул и решительно вошел в темный подъезд.

Дверь оказалась на цепочке, пришлось звонить. Валентин Петрович снимал плащ, а жена стояла рядом в своем любимом шелковом халате с драконами, молчала и смотрела на него тяжелым, немигающим взглядом, который появился у нее сравнительно недавно, и от которого Валентин Петрович чувствовал себя форменным кроликом. Оставалось только уши прижать. Даже когда ну абсолютно не в чем было виниться, он под этим взглядом